Глоба снял с пояса оружие и протянул князю. Иван взялся за ножны и потянул рукоять. Увидев клинок, едва сдержал восклицание. Волнистые линии бежали по всей его длине, сам металл отливал золотом. Князь достал из-за голенища засапожник, положил рядом. Даже на пристальный взгляд лезвия были как из одних рук.
– Одолжи, владыка, для божьего дела! – сказал Иоанн, забирая четки.
Иван не отозвался. Он все еще находился под впечатлением увиденного. На службе у курского князя он насмотрелся смертей. Тогда это почему-то не цепляло. Ненависть будило, но не более. Гнев переполнял князя. Эта зарезанная кроха… Насупленное личико Ванечки возникло перед взором Ивана, он ощутил в руках нежную тяжесть ребенка, исходящий от него запах молока… Ивана Ивановича, родись он здесь, могли вот так же ткнуть ножом – просто для того, чтоб не связывал руки матери. А ее саму, оглушенную потерей, распяли бы на траве, и вонючие степняки в засаленных халатах, гогоча, выстроились бы в очередь…
– Поехали! – сказал Олята, заворачивая жеребца.
– Татя поймал! – докладывал ляху знакомый холоп. – За цветником таился. Это при нем было!
Подумав, я покачал головой (теперь было можно) и сел. Огляделся. Я находился в большой и богато обставленной комнате. Ложе, стол, лавки, сундук с крышкой, расписанной цветами. Стекла в маленьких окнах – княжьи палаты.