Жизнь, конечно, несправедливая штука, но чтобы так? До такого?
— Вариант номер два, — продолжал Дрейк, — это вернуться сюда насовсем.
Никогда до того не имевшая дома, Клэр высоко ценила новую жизнь и вложила много сил в формирование ее нынешнего уклада. Продукты, завтраки, обеды, ужины, во всем чистота и порядок. Она сделала эту жизнь ровной, стабильной, размеренной, она сделала ее «правильной». А этот новый запах был неправильным, и потому почти физически причинял экономке дискомфорт. Скорее бы он выветрился, что ли…
Столько заботы я не испытывала никогда, и еще никогда желание других помочь не оказывалось столь бездейственным, как теперь. Как объяснить им, что они — часть моего мира, великолепная, нужная, но другая? Что Клэр, Смешарики, деньги, дом, возможность жить так, как хочется, — все эти невероятно важные вещи почему-то теряли ценность, когда в сердце не хватало еще одного звена. Звена с зачастую притворно равнодушным лицом и серо-голубыми глазами. Как объяснить, что за одну только возможность обнять его, прижаться к любимому телу, уткнуться носом в шею, я отдала бы что угодно. И в то же время, что бы я ни отдала, все напрасно, и именно этой возможности у меня не будет никогда.
Действительно, было хорошо. И не только вокруг, потому что вечер был нежен и ласков, как руки матери, а в воздухе, несмотря на топот туристов за спиной и бесконечный звук затворов фотокамер, разлилось тихое умиротворение, но хорошо было и где-то внутри. Как бывает после долгого, но приятного рабочего дня, когда, вернувшись домой, можно застыть у окна с чашкой ароматного чая, зная, что впереди выходной.
Как только клетка была убрана в спальню и накрыта тряпкой (накрывать Смешариков я приучилась из-за постоянно глазеющих на меня очей), а Ганьке вход в заветную комнату закрыт, мы сели обедать.