– Кончилась твоя комедь, гадюка. И гляди, на Хитровку сунешься – своим скажу. Из рогаток расстреляют… – Щур хотел еще что-то добавить, но Калиныч пронзительно свистнул, и началась невообразимая кутерьма.
Сумочка лежала у кресла, как рыбка, выброшенная на берег, – на боку, поблескивая пайеточной чешуей, с широко раскрытым стальным ротиком.
– Что вы творите, не заперто ведь! И где вас носило с утра пораньше? Не сказались никому, не позавтракали, доктор уж три раза со службы телефонировал!
Геля продиралась сквозь толпу – зачем? – она и сама не знала. Просто от страха.
Лохвицкая сидела боком, как наездница, на краю парты, сжимая в руках фигурный флакон из-под кельнской воды. Услышав вопрос, повернула голову, и Геля вскрикнула и зажмурилась. Вместо бойких серых глаз на нее уставились два жутких бельма.
Весь ужас произошедшего дошел до Гели только первого сентября, после того, как она избавилась от этих идиотских гладиолусов и сидела за их с Эраськой партой – четвертой в среднем ряду – одна.