– Мадемуазель! Мадемуазель, умоляю, стойте!
– Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро – я уж от науки изнемог, говорю – Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне – извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие-то деньги на хозяйство, – стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. – Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование – двужильный, не иначе.
– Можно, я ее поглажу? Можно? – заканючила Геля.
Геля выдохлась, но удара так и не последовало. Она открыла глаза и увидела, что Щур запустил руку в кожаную мошну, лежащую на столе, достал оттуда несколько мятых ассигнаций, а еще щедрой рукой выгреб горсть медяков и сыпанул себе в карман.
– А нас оттуда не турнут? – опасливо поинтересовался брат. – Все же не фастфуд какой-нибудь. Вдруг там только для взрослых?