– Аннушка, можно мне взять молока и хлеба?
– Твоя правда. Девку-уродку завсегда жальчее, – согласился Калиныч и вздохнул. – Ох, больно уж тоща. Откормить сперва придется, а уж потом я за нее возьмусь. – Он умильно почмокал малютке и продолжил мирным голосом, словно речь шла о самых обыкновенных вещах: – Сперва горбик ей набью – чтоб и на спине, и на грудине. А после ножку еще подвыверну – хроменькая горбунья будет, это ж загляденье! Каменное сердце дрогнет, мошна сама собой развяжется…
Но на самом деле дом был женским царством и жил вовсе не в резковатом, надсадном ритме телефонных звонков и безотлагательных вызовов, а в своем собственном – нежном, приветливом, ровном. И стоило парадной двери захлопнуться за беспокойным Василием Савельевичем, как дом возвращался к своему размеренному ритму.
Василий Савельевич наконец выбрал одну из дверей, коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
Дроссель? Дроссель?!! Да это же один из тех бандитов, что тогда напали на них с Розенкранцем!
– Ну мало ли какой «он», – пожал плечами Эраська, но, подумав, признался: – Профессор тоже здорово торопился… Это что же получается?