– А вот я вижу еще, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, – лукаво улыбнулась Маша. – У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: «Зачем, рус, в мать нельзя лаять!»
– Ник, – Витька посмотрел на меня сбоку и снова улыбнулся. – Вот, послушай. Я стихи сочинил.
За южной околицей станицы, где речка ныряла в каменное ущелье, пленные рыли окопы и вкапывали аляповатые бетонные репера. Верховые казаки – не местные – надзирали за происходящим с седел, – неподвижные, похожие на странные конные статуи. Турки и какие-то негры работали уныло, молча, но споро, не отлынивая, хотя никто из охранников к ним даже не приближался. Было еще прохладно, утро – без двадцати семь.
Под мостом посвистывал ветер. Тауэр видел и не такое…
– Мальчишки, идите, мы в другую комнату ушли!
– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на той стороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.