У Маши пересохло во рту, она решила, что ослышалась, ну, или в крайнем случае Лида имеет в виду хмыря-докладчика. Когда затихли последние овации, поднялся комсорг, высокий рыхлый мужик из отдела кадров, остриженный под ноль, с пышными буденновскими усами.
– Да о Клавке, о ней, шпиенке-троцкистке! Въехала в комнату Бренеров, зараза. Какие хорошие люди были, – мамаша развернула шоколадку, принялась отламывать дольки, выкладывать на блюдце ровным кружком. – Видишь, как все получилось: Лида, дочка ихняя, студентка… Ну ты помнишь ее, маленькую-то?
Пока он говорил, у него возникло знакомое чувство, что нить повествования уводит его в подземные лабиринты, по которым бродят призраки, сгустки серой холодной слизи. Они то сливаются в единую подвижную массу, то распадаются, принимают форму отдельных человеческих силуэтов. Это был внутренний ад Сосо Джугашвили. Такими товарищ Сталин видел людей. Только превращаясь в очередного персонажа драматургического действа, человек становился объемным и цветным, обретал четкие очертания, чтобы наилучшим образом сыграть придуманную для него роль и навсегда исчезнуть.
– От кого, интересно, ты это слышала? – баронесса прищурилась. – От евреев, которыми кишит твой замечательный Цюрих?
Маше захотелось опять услышать стук машинки, оказаться под столом в комнате на Трифоновской, и чтобы им с Катей было лет восемь, не больше. Самое счастливое время, третий класс, их впервые выпустили на сцену училища с «Танцем маленьких лебедей».