Интересно, она из каких-то соображений все еще не открыла дверь или просто растерялась?
Когда мы подлетаем к Ахмадхоту, уже довольно темно, хотя мне кажется, что три дня назад в это же время было гораздо темнее. Весна все-таки. Ахмадхот, подсвеченный яркими окнами, напоминает паутинку в росе. Зависнув для посадки над садом, мы видим все окрестные дома. Вон заросшее хозяйство Ирнчина, вон мой клуб, вон Дом Старейшин и толпа у него… Мы мягко опускаемся в траву.
После еды мы некоторое время расслабленно перевариваем. Азамат стаскивает с головы какой-то хайратник, – оказывается, мать с утра подарила. Красивый такой, красно-синий, очень ему идет. Вот только муж у меня со вчера непричесанный. За всеми вчерашними открытиями он даже не расплел косу, и теперь она напоминает водоросль – грозу купальщика. Я лениво встаю, откапываю в сумке свою щетку, потому что где Азаматова, я не знаю, а спрашивать лень, и принимаюсь приводить его в порядок.
На смену отцветшей черемухе распускаются мелкие яркие фиолетовые цветы на деревьях, похожих на калину, и на них тут же собираются кроваво-красные бабочки, так что воздух весь рябит густым цветом. За бабочками охотятся серебристо-сиреневые ласточки, но у них, видимо, проблемы с цветовым зрением, потому что они то и дело клюют трепещущие на ветру цветы.
Я собираюсь открыть дверь, чтобы выпасть в коридор с победным воплем «Все-о-о-о!», когда замечаю справа, у самой двери, полку, на которой аккуратно, с математической точностью расставлены деревянные статуэтки. В том числе те, которые я вернула. Я так привыкла видеть их за стеклом серванта в большой комнате, что автоматически зацепилась взглядом за знакомое, не совсем еще понимая, что это.