Очень, очень, невыносимо долго никто не отзывается на звонок. Азамат уже успевает четыре раза заверить меня, что мать не слышит или не выходит принципиально, что уже поздно, она наверняка спит, а если и не спит, то шакал знает кому не откроет посреди ночи… Да и если она придет и выслушает наши сбивчивые объяснения и – что еще менее вероятно – поверит нам, то все равно совершенно необязательно откроет дверь. Она, дескать, запросто может предпочесть помнить сына молодым, красивым и геройски погибшим, а не живым уродом. И все в таком духе. Я в ответ довольно ядовито обращаю его внимание на то, что ночевать нам все равно негде, разве только в унгуце, но Азамат не поместится поперек сидений, даже если его вдвое сложить. А судя по общей приветливости этого дивного местечка, никто нас с распростертыми объятиями в свой дом не пустит, даже за деньги.
– Вообще, я никому не говорил. Вот Эцаган с Онхновчем могли…
– Так, выходит, на Муданге все читать умеют? – несколько удивляюсь я. Для такой дикой культуры это довольно странно. На Тамле, например, грамотных процентов двадцать, а на Эспаге и того меньше.
Тут он резко и неловко замолкает. Интересно, сколько мы еще будем об это спотыкаться…
Азамат часто моргает и принимается сбивчиво оправдываться, ребята пялятся на него с идиотскими улыбками, смущая еще больше. Я трогаю Тирбиша за плечо.