– Сдохла, чи що? – Голос был озадаченный, шепелявый.
– Не рычи. Фрейд далеко, иных психоаналитиков вряд ли отыщем. Я это к тому, что красота – страшная сила. Гм, ты ложись, ложись. Я в стороночке посижу, не потревожу.
– Берите в дом. Там еще одна сисястая корова и девчонка. Пусть сидят смирно. Да, и пацана отоприте, – выпрямляясь, Катя наткнулась на взгляд прапорщика. – Что, ваше благородие, возбраняется из женщин мозги вышибать? Согласна. Когда-то слышала, что и насиловать скверно. И поезда из пулеметов потрошить – дурной тон. Отволоките эту кабаниху в дом, и можете быть свободными. Наверняка душить друг друга рветесь? Валяйте, только где-нибудь в лесу, здесь глаза не мозольте. Сопляки, мать вашу…
– Значит, свой крестик очень четко видишь? – Катя старалась упихать свое раздражение подальше.
Пашка был в семье четвертым ребенком. Младше была только сестренка Дуся. Пока был жив отец, жили неплохо. Отец был хорошим кузнецом, соседи уважали, заказов, пусть и несложных, хватало. Потом батя заболел да умер. Война началась, потом революция. Едва концы с концами сводили.
Губы у Ольги в первый миг показались прохладными, как у русалки. И страстными до умопомрачения. Должно быть, не дышала молодая монахиня перед этим поцелуем минуты две. Катя почувствовала, что девушка задыхается, отпустила. Ольга судорожно вздохнула. Глаза сумасшедшие, нездешние, словно пробились сквозь непроглядные тучи два солнечных луча, блеснуло жаркое июньское небо.