– А чего ж? Они вообще народ живучий, а девчонки тем более. Если этот день пережила, сто лет жить будет.
Как бы всё это накрепко забыть? Герман прошел мимо дремлющих лошадей. В кроне ясеня для пробы щелкнул сонный черный дрозд. Нет, еще рано. Спит лес. Спит товарищ Пашка. Девушки спят, скорчившись под старым рядном. У смуглой маленькой иудейки странное имя – Вита. Командирша буркнула, что это уменьшительное от Виталии – Виталины. По-латыни – Жизненная. Странное имя для еврейки. И откуда Екатерина Георгиевна знает, как девчонку зовут? За два дня та ни слова не произнесла. Скажут идти – идет, скажут сидеть – сидит. Лицо пустое, в глаза лучше не заглядывать. Пашка, уж на что пролетарско-кузнечной закалки, а и то старательно отворачивается. Одна Катерина железобетонно спокойна. И обезумевшие дети ей ничто, и по трупам ходит как по бревнам. Кто из них двоих безумнее?
– А як же – Остроуховка, вона сама. Самі звідки будете? – любознательный дед охотно подковылял ближе.
Сквозь запах мокрой хвои до Германа долетело то, что предводительница назвала «запашком» – откуда-то плотно понесло сладковатым смрадом разложения. Прот побледнел.
– Ты что, сдурел, прапор? Я про гранату в смысле дальнейшего развития событий. Работаем аккуратно. По тем индивидам, что рядом с Протом будут, и не думай стрелять. Там я сама расчищу. Я, прапорщик, хоть и сука отъявленная, но своих не сдаю и под «дружественный» огонь не подставляю. Ты обо мне еще разок так подумай – и в рыло схлопочешь.
В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх, лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.