Шмель покачнулся в седле и вдруг проснулся. С момента, когда приезжий посмотрел ему в глаза и сказал что-то… неважное, какие-то бессмысленные слова, – с этого момента он был сонный, спокойный, сам себе чужой; за восемь месяцев его много раз спрашивали, зачем пошел к мастеру в ученье, и всем он врал: хочу послужить князю, хочу выбиться в люди, хочу заработать… А правду сказал только сейчас, в оцепенении. И от этого, должно быть, очнулся.
Стократу приходилось слышал о людях, которые засыпали в лесу и просыпались, невредимые, через сто лет. Но ни разу он не слышал о человеке, проснувшемся за двадцать лет до того, как заснул…
– Я рассказывал служанке, что творится к западу отсюда. Там много земли, и…
– Он только губы помочил, и сразу почернел весь, как в огне. И упал. Ни слова не вымолвил! Черный, как головешка! Зубы оскалил! Я больше никогда, никогда в жизни не возьму… ничего от лесовиков, никакой их посылки! Пусть меня хоть режут, хоть потрошат – я в рот ни капли не возьму!
Снова нагрянул ветер. Путники, изготовившиеся на ночлег, торопливо разворачивали промасленные пологи либо искали укрытие под деревьями на опушке. Спать не придется, уныло подумал Репка; а продал бы добычу, ночевал сейчас в трактире, сладко дрых под грохот дождя…
Они миновали камень, на котором он плакал в день своего изгнания – от потери, но больше от несправедливости. Спустились по дну оврага и вступили в лес, и через несколько минут впереди показалась застава.