– Они отравились, – тихо поправил Шмель. – Яд был в их кубках… Пусти.
– Ты мне не веришь? – не обиделся, а скорее удивился парень. – Ты сам никогда не видел?
– Да лучше не решишь, – Ворон вздохнул, почти не чувствуя дыма, будто у него гора с плеч свалилась.
Он смотрел по сторонам. Он видел каждую хвоинку и каждую шишку так резко и четко, как, наверное, художник видит будущую картину в своем воображении. Каждую каплю смолы, преломляющую мир, придающую ему цвет меда или золота. Каждую пластинку коры, темную или светлую, годную на то, чтобы выцарапать на ней иголкой историю своей жизни. Он задирал голову, поражаясь, как цвет неба сочетается с оттенками крон, и как елка, устремленная вверх, очертаниями похожа на храм.
Все эти восемь месяцев Шмель не думал ни о чем, кроме учебы. Не гулял ни на одном поселковом празднике. Ни разу не просился домой, проведать родных. Тина, дочь хозяина таверны, где Шмелю позволили жить, говорила: этот парень постигает языкознание, будто жених невесту в первую брачную ночь. Шмель не мог судить насчет невесты: он еще не целовался ни с кем. Он учился, как плыл в быстрой воде, боясь остановиться, и вот доплыл до испытания…
То, что разбойники убивают свидетелей – всех свидетелей – не вызывало у Стократа сомнения. Но мальчишка идет пешком. После полудня он устанет и замедлит шаг, и доберется до перевала, когда все будет кончено…