– Сколько тебя, злокачественная старушка, предупреждать? – вздохнул богатырь. – Ну зачем ты детей пугаешь?
Печально догорели последние завитки шерсти, и Жихарь оказался в полной темноте. Да не такой уж полной: между холкой чудовища и потолком была скудная полоска света. Жихарь по хвосту, как по веревке, поднялся на спину. Индрик был еще теплый, но подозрительно быстро остывал.
– Так, – сказал он громко. – Не обессудь, скорбная вдовица, а только придется муженьку твоему допрежь похорон вбить в белые груди осиновый кол, чтобы не вздумал за гробом баловаться…
Браться за топор кабальный работник уже не стал, зашагал обратно в кабак.
Жихарь понимал, что оделись они скорей не для похода, а для нарядности, и деньги кончаются, а до оружия еще дело не дошло. Да и не было здесь оружия.
При полном месяце человеку ночевать под голым небом негоже. Всякая нечисть и нежить, которая и белым днем не очень прячется, в такую ночь распоясывается окончательно, не ставит ни во что ни охранительный чеснок, ни окаянную травку полынь. Она, пожалуй, и через железную цепь осмелится перешагнуть. Вон как мавки–то в реке плещутся, скоро полезут на берег чесать зеленые свои кудри и просить Жихаря позычить им для этого дела свой гребешок. Гребешок у него за тем же голенищем, что и ложка, но он пока еще не золотой, а все равно жалко. Если дать его наглым и мокрым девкам, они расчешутся и вернутся в реку с миром, а гребень придется выбросить, иначе потом облысеешь. Если же не дать, пожадничать, тут такое начнется…