— Ох, не знаю. Не понравится Юде Ларионовичу… Велит меня сварить на обед заместо рассола! — добродушно поупирался розмысля.
Утробу тянуло, словно бесы алкали ее вырвать.
На миг воцарилась относительная тишина, поскольку на помост взошел указчик — приказной дьяк — и развернул указ, а тотьмичам очень хотелось еще раз услышать о кровавых деяниях колдуньи, дабы вновь пережить сладкий ужас, охвативший их во время летней речи отца Логгина.
— Юда Ларионович, посягнула аз в брак не девицей. Девство свое аз растлила во грехе. И взял ты меня с приданым: брюхата аз. На сем портище — не моя кровь. Хочешь, выгони меня вон со двора, хочешь — убей до смерти. Аз все приму без сожаления, ибо, грешна перед тобой и белым светом.
С колен ея покатилась, страшно грохоча, пустая миска. Она проломила стену горницы, разворотила бревенчатый частокол, развалила стену Тотьмы, смела высокие берега Сухоны, расплескала море Окиян, разбила твердь небесную, и обрушила поднебесный мир, погрузив землю во тьму на веки вечные.
— А коли и собьешься в скокотании, через раз подмахнешься, так не велика беда. Главное, молитву тверди без запинок. Тогда соитие будет не для любострастия, а для деторождения. Не столь сильно оно будет греховно.