— А более ничего, — авторитетно заявила Матрена.
С полузакрытыми зеницами, безвольно уроненной головой, она лежала на груди скомороха, словно только что подстреленная рябенькая куропатка, еще теплая, еще с пульсирующей кровью, с намасленными перышками, но уже погубленная, через секунду готовая повиснуть на затянувшем горло кожаном ремешке в связке таких же теплых птах.
Истому сызнова ввергли в острог — бревенчатый сруб, вкопанный в землю, где он, по прошествии времени, и увидал вдруг сидящего на берегу заснеженной реки мертвого товарища, Титку. И, под окошечком которого, ни жива, ни мертва, едва ни плакая, долго стояла Феодосья.
— Се птицы кричат, — шептал себе батюшка.
— Бабья услада промеж лядвий, и та соленая!.. А, Матрена?
— Ах, мракобесие… Ах, бескнижие… — принялся сокрушаться отец Логгин. — Афедрон суть задний оход каловый.