Через пять минут он вошел в тот самый кабинет, где провел накануне такое чудесное утро.
— Да, это Форестье, но только более темпераментный, более мужественный, более зрелый.
Прием все еще не начинался, хотя прошло больше двадцати минут.
— Сколько ты здесь платишь? — спросил он.
Мысли, рождавшиеся у Дюруа, не отличались ясностью, — он сумел бы высказать их, пожалуй, но ему не удавалось выразить их на бумаге. В висках у него стучало, руки были влажны от пота, и, истерзанный этой лихорадкой бессилья, он снова встал из-за стола.
На скамьях для публики, расставленных справа и слева, по десяти в каждом ряду, могло разместиться около двухсот человек. Приглашено же было четыреста.