— Я знаю, — сказала она. — Однако это не дает вам права забывать друзей.
Их несуетливое проворство, их осмысленная увертливость и стремительные движения, строго обдуманные и оттого казавшиеся медленными, пленяли и приковывали взор, как всякое подлинное искусство. Публика почувствовала, что глазам ее открывается нечто исключительное по красоте, что перед ней во всем своем великолепии выступают два могучих художника, два законченных мастера, что они хотят выказать все свое умение, все свое коварство, блеснуть своим проверенным на опыте знанием теории, поразить гибкостью своего тела.
Но вдруг она пересилила себя и вытерла слезы.
Но это обращение показалось ему недостаточно торжественным для столь трагических обстоятельств. Разорвав лист, он начал снова: «Дорогие отец и мать, завтра чуть свет у меня дуэль, и так как может случиться, что…»
«Когда скомандуют: «Стреляйте!» — я подниму руку», — как молитву твердил он про себя.
И вот наконец из области возвышенных теорий любви разговор спустился в цветущий сад благопристойной распущенности.