— Вот думать-то как раз никогда не поздно. Ну, может быть, ты это когда-нибудь поймёшь.
Да это всё теперь не важно. Мы всё равно разошлись с Лилией через полтора года. В Израиле у меня не было серьёзных перспектив. Как писатель я там был не известен, не нужен и даже нежелателен. Как журналист я не понимал, как все эти газеты и журналы не закроют. Грубая и глупая болтовня, ни о чём, пишут, кто во что горазд. Я стал учить язык, и чем лучше узнавал язык, тем меньше мне всё это нравилось.
— А нечего было на последний день откладывать. Да ещё этот сходняк свой на воскресенье назначать.
В самолёте стюардесса разбудила меня и спросила, всё ли в порядке. Я сказал, что будить спящего человека — это грех. Стюардесса сказала, что я плакал во сне, вот она и подумала, что мне плохо, что мне нужна помощь. Я сказал, что мне поможет только холод. Стюардесса принесла мне стакан воды со льдом. Дура. Я её поблагодарил.
Потом я ещё немного постоял и пошёл в приёмную, потому что у меня тоже не было зажигалки. В кабинете у Марка были спички, но я туда возвращаться не хотел. Мне всё ещё хотелось ударить Марка, так что незачем рисковать. А у Катерины Петровны, секретарши Главного, действительно всегда всё есть, и спички тоже, наши иногда, когда у всех уже кончились, к ней бегают.
— С ума сойти. Всё новое. А почему? Здесь что — никто никогда не живёт? А вид обжитой.