– По дороге к Темной Башне, – сказал он, – может встретиться все, что угодно.
При мысли о том, что может случиться, если Настоящий Гад вернется так, Детта невольно задрожала.
– Разрежь ленту, – мрачно сказал стрелок. – Если они вломятся в оный нужник, пока ты еще здесь, то ты – такое у меня чувство – останешься здесь очень надолго. И вскоре – в обществе трупа.
Эдди держал Детте голову, а стрелок тем временем осторожно очищал рану тряпочкой. Рана была неширокой и с виду неглубокой, но стрелок не собирался рисковать. Он медленно спустился к воде, намочил обрывок рубахи в соленой воде и вернулся.
– Нет. Мне все равно. Я хотела сказать, что мама подарила ей особую тарелочку. Белую, с вьющимся по краю нежным синим узором. – Одетта едва заметно улыбнулась. Эдди подумал, что улыбка не совсем спокойная. Воспоминание о тарелке напамять чем-то тревожило Одетту, и то, что близость, реальность – злободневность – этого воспоминания словно бы затмили ту крайне странную ситуацию, в которой очутилась Одетта, ситуацию, которая заслуживала если не полного, то преимущественного ее внимания, обеспокоило юношу. – Я вижу эту тарелочку так же ясно, как сейчас вижу вас, Эдди. Мать вручила ее Тете Синьке, а та расплакалась и никак не могла перестать. По-моему, похожую тарелочку тетя уже видела, правда, давно, когда они с мамой были маленькими, и, разумеется, их родители не могли позволить себе купить такую вещицу. Ни ей, ни тете в детстве ничего напамять не дарили. После вечеринки Тетя Синька с мужем на медовый месяц отправились в Грейт-Смоукиз. Они поехали поездом.
– Выживу, – говорит Роланд. Хрип вновь превратился в шепот. В горло ему опять начинают впиваться рыболовные крючки.