— Думала об этом, к сожалению, кроме Гитлера и остальных Г, ничего не надумала, — призналась Таня и потянулась за сигаретой. — Но вдвоем-то мы больше сможем, как считаешь?
«Интересно, — подумал он с удивлением, — раньше я всегда напевал за работой хоть что-то, а сегодня — как отрезало».
Жизнь человека соткана из бесчисленного множества случайностей, и то, что некоторым она кажется ровной дорогой, непрерывной, как идеальная прямая, есть лишь иллюзия…
— По-видимому, то, чем я занят, называется как-то иначе. — Возразил Степан, постепенно приходя в себя. — Ведь это не то же самое, что подглядывать во время купания?
Стол Стивена был пуст. На нём лежали огрызки карандашей, помятые листки бумаги, старый номер их газеты и какие-то вырезанные фотографии. Лицо одного из изображённых на них людей было ему отлично знакомо. И как Майклу Гринвуду, и как Степану Матвееву. Похоже, именно его пытался изобразить на бумаге художник. В пользу этой версии свидетельствовало обилие большеусых людей на набросках. Похоже, у редакционного карикатуриста были временные проблемы с вдохновением. Значит, его следовало искать в другом месте.
Собственно это была последняя остановка, следующая — Ленинград. Часть пассажиров, севших еще в Лондоне, сошли на берег. Кто-то, возможно, просто прогуляться по твердой земле и пройтись по городу. Команда что-то лихорадочно грузила на борт. Татьяна, получившая запрет на выход с корабля, прошла в кают-компанию, где сейчас было пусто, но зато имелось в наличии неплохое пианино. Откинула крышку, и хотя сама играть не умела, но расположение клавишь-нот понимала памятью Жаннет. А Жаннет мама в детстве пыталась учить игре на аккордеоне, впрочем, без успеха: упрямая девчонка после месяца занятий заявила, что не намерена тратить время на тупые гаммы и глупые детские песенки и, устроив скандал, занятия прекратила. Татьяна понажимала в разных местах по клавишам — просто послушать звуки, и наконец, одним пальцем начала выстукивать: «Чижик, пыжик, где ты был…».