Волк снова глухо, даже, скорее жалобно, зарычал, смертельно больной, обезумевший, утративший врожденное недоверие к человеческим жилищам и к людям. А потом перебрал ногами и, двигаясь словно по кругу, начал приближаться к Траппу.
Эухения неподвижная, как статуя, сидела возле огня.
Гиацинта только покачала головой, впервые в жизни растерявшись настолько, что так и не смогла придумать, как себя вести.
— Сбегаешь, любовь моя? Бросаешь меня, как Джереми?
— Я напишу великий роман, — приговаривал Ливенстоун, — о том, как великий генерал королей местами поменял!
— Откуда! Она же из домика не выходит! Молоко туда таскают бочками. Красотка, наверное.