Перед ними был Париж со своими пригородами — серый уродливый город, окутанный дождем; но чем дольше они ехали по нему, тем сильнее он их завораживал. Мелькали перекрестки, переулки, улицы, совсем как на картинах Утрилло и Писарро; серые тона светлели, становились серебристыми; а потом вдруг они увидели реку, мосты, баржи и деревья, на которых распускались почки, ряды букинистических лавчонок и каменные здания на правом берегу Сены.
И хотя Лилиан было не до смеха, она все же не могла не улыбнуться. Последняя штампованная фраза Крокодилицы спасла положение.
Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Лицо ее казалось в Париже более загорелым, чем в горах; плечи тоже загорели. Новые платья подчеркивали линии ее фигуры и своеобразие лица. Она стала вдруг очень красивой, более того, ее прозрачные глаза, которые никого не узнавали и смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Она слышала разговоры женщин в соседних кабинках, видела, как, выходя, они рассматривали ее, эти неутомимые воительницы за права своего пола, но Лилиан знала, что у нее с ними мало общего. Платья не были для нее оружием в борьбе за мужчину. Ее целью была жизнь и она сама.
— Прочь с дороги! — крикнул он. — Машины идут!
— Ну да, в Брешию, — Лилиан стряхнула с себя последние остатки сна, уже канувшего в небытие. — Значит, ты доехал!