— Я жила не в Швейцарии. Я жила в больнице.
Теперь он ждал, когда Лилиан скажет что-нибудь о возрасте Лидии. Лидии было сорок, днем ей можно было дать тридцать, а вечером, при надлежащем освещении, — двадцать пять. В тех ресторанах, куда ходила Лидия, освещение всегда было надлежащим.
Не может быть… Что-то внутри Лилиан противилось этому известию. Ничего не может случиться на этих игрушечных гонках в этом игрушечном городе с игрушечной гаванью и пестрым игрушечным видом. Произошла ошибка! Машина Клерфэ скоро выскочит из-за поворота, как она выскочила во время гонок «Тарга Флорио», он немного отстанет, получит ушибы и шишки, но будет цел и невредим! Однако, говоря себе это, Лилиан чувствовала, что ее надежда тает и рассыпается, так и не успев окрепнуть. «Клерфэ без сознания», — думала она и цеплялась за это слово. Что оно значит?
Клерфэ повел Лидию в ресторан. В этот вечер растерянность Клерфэ обратилась в досаду на Лилиан, его обуяла ярость, вековечная ярость мужчины, которого бросили, прежде чем он сам успел бросить. Лидия сумела нащупать его самое больное место.
Лилиан развернула одеяло, из него выпали два картонных пакетика. В них были электрические лампочки. «Владельцы отелей во Франции экономят электроэнергию, — писал Клерфэ. — Включите вместо ваших лампочек эти, и мир покажется вам вдвое светлее».
Разговор с Далай-Ламой не только не испугал ее, но, наоборот, укрепил ее решимость. Он, как ни странно, уменьшил ее боль за Бориса, потому что у нее вдруг не оказалось выбора. Она почувствовала себя так, как чувствует себя солдат, который после долгого ожидания получил наконец приказ идти в наступление. Пути назад не существовало. Неотвратимое уже стало частью ее самой, подобно тому, как приказ о наступлении уже содержит в себе и солдатскую форму, и грядущую битву, и, быть может, даже смерть.