Потом мы лежали в тишине. Я слышала, как бьется мое сердце. Она считает меня бесстрашной. Но ничто не пугает меня больше, чем страхи сестры. За последние месяцы она стала еще более ранимой, в глазах застыла неизбывная тревога. Я сжала ее руку, но она мне не ответила.
Мне говорили, что, прежде чем Софи увезли, у нее с братом возникла перебранка, но слуху меня уже не тот, и во всей этой кутерьме я не поняла, в чем дело. И все же боюсь, что немцы обошлись с ней дурно. Я знала, что с тех пор, как они облюбовали «Красный петух», бедная девочка была обречена, но она никогда не слушала меня. Должно быть, Софи как-то их оскорбила, уж больно она была своенравной. Но я ее не виню: думаю, что, если бы немцы заняли мой дом, я бы тоже их оскорбила.
«Бывшие узники нацистских концлагерей призывают правительства их стран ускорить принятие законодательства, способствующего возврату украденных во время войны ценностей…
— Похож на жандарма. Вот, оставил визитную карточку, — говорит бармен, протягивая ее Лив.
— Ну, если хочешь, я пойду с тобой на суд. И вообще, могу представить дело в выгодном для тебя свете. У меня достаточно связей. Например, в журнале «Хелло!».
Кофе хороший. Как, собственно, и должно быть, если учесть, сколько она платит за час работы. Бесполезно ввязываться в борьбу, сказал Свен, без соответствующей огневой поддержки. Он навел справки среди друзей в аукционных домах и знакомых в коллегии адвокатов, чтобы найти лучшего специалиста по реституционным искам. К сожалению, добавил Свен, чем известнее адвокат, тем дороже он стоит. И каждый раз, как она смотрит на Генри Филлипса — на его модную стрижку, на туфли ручной работы, на дорогой загар на пухлом лице, — то ей на ум приходит только одно: «Ты разбогател за счет таких людей, как я».