Когда в гараж позвонила Машка Трушкина, я сначала всего лишь слегка удивился. У меня еще завтрак в животе не остыл на тот момент. Время-то было детское, едва двенадцать.
— Допустим, я. Потому что нельзя так развращать людей!
Чуть не забыл: Дик Пападакис меня в некотором смысле обманул. Он не стал боссом, как обещал когда-то. Он комический актер и превосходно играет пафосных идиотов.
Вот сейчас пойди и объясни. Есть желающие? Кен уже сказал все это самым лучшим, самым вменяемым — не помогло.
В голове крутится историческое четверостишие про гайки и болты, которое любой заводской наизусть знает. Шутка ли, из-за этого дурацкого стишка конвейер встал и полдирекции выгнали… Тут размер тот же, ритм тот же. Что ты хочешь мне сказать, господин шеф отдела русского стаффа? Что сам замазан в том скандале по уши? И есть у тебя инфа, будто мы с Михалычем приняли в буче посильное участие? Да иди ты!.. Я-то стихов не сочиняю. И меня здесь не было, когда Кодекс принимали. И Михалыча, считай, не было — он еще кандидатом в учебном центре ошивался. Мы не при делах. Мы будем все отрицать. Ничего ты на нас не повесишь.
А время шло неумолимо. Кадровик старел, грузнел и уже не удивлялся тому, что весь день плохо себя чувствует. Год за годом он тянул здесь свою лямку и устал от завода безмерно, наверное, больше, чем любой другой. Он слишком много знал плохого об этом заводе и слишком мало хорошего.