— Все трое руки давайте, — сухо произнес он.
Чаша была на изумление кривобокой, перекошенной, кое-где примятой, а с одного края ее словно бы тяпнул зубами неведомый чудо-зверь, отхапав изрядный кусок — отчего казалось, что чаша гримасничает. Нет, сотворить подобное преднамеренно попросту невозможно... или все-таки возможно? А впрочем, какая разница? Чаша была сердечно дорога Ренгану, как дорог был ему и сам Лавелль. А еще с этой чашей лучше, чем с любой другой, удавалась волшба. Какая угодно, даже простейшее превращение напитков. Ренган был мастером, и из его рук выходили изделия, поражающие своим совершенством — а кривенькая чаша словно бы ухмылялась всем его усилиям, легко принимая любые чары. Ренган помнил, как Лавелль, прислонясь к огромной сосне, говаривал, принимая от Ренгана чашу с золотистым эльфийским вином: «Нет уж, от золота, даже и жидкого, я не пьянею, так что уволь. Мне бы лучше чего потемнее». И нежное искристое золото в чаше послушно темнело, превращаясь в красное до черноты вино из тех сортов, что возделывают на виноградниках дальнего юга Сулана.
— Я же говорил, — кивнул нисколько не обиженный и даже не удивленный Эннеари. — Так тонко оценить возвышенный юмор контраста между жизнью и смертью... между зарождающимся теплом понимания и угасшим сразу после рождения теплом едва затлевшего костра... если бы не ты, я бы и не заметил. Какие же вы, люди, все-таки поэтичные...
— Вот так-то, малыш, — торжествующе закончил плечистый. — И что ты на это скажешь?
— Этой клятве от роду лет триста с лишним, — продолжал взбешенный Эннеари. — И за все это время ее не сумел произнести никто. Ни одна живая душа. Эта клятва на то и придумана была, чтобы людей в Долину не допустить!
— Еще не догадался? — устало спросил принц.