Семён с испугом глянул на деда, который протягивал ему тугой кошель, набитый серебром. Там наверняка были уложены все дирхемы, заработанные вчерашним днём, а может быть, и сверх того досыпано.
Исмагил был странным человеком, каким только и ходить в старших офицерах. Из-за увечья он уже не мог воевать и давно должен был стать коруджи и жить на мизерное содержание, но, видно, даже турецкие паши понимали, что хоть кто-то среди начальствующих должен не только о своей мошне заботиться, но и о войске. Потому и держали на службе калеку и даже наградили почётным званием яябаши.
Семён покачал головой. Ох, силён лукавый, любит душу мутить! Фроська, какая ни есть паршивая, а супруга законная, и второй не бывать…
В старые времена слава гурмызская по миру гремела, корабли со всего света сбегались, дорогой товар сюду и онуду перевозя. Но потом пал город перед португальскими пушками, и на сто лет замерла жизнь. Лет с двадцать тому кызылбаши вернули островную крепость, и хотя прежнего величия город не достиг, но торговая жизнь на безводном острову вновь зашевелилась.
— Я так не говорил! — заторопился мавла. — Я только хотел сказать, что крещение-то осталось, куда оно денется?
Семён в сомнении стоял перед храминой, истинно русским жестом скрёб под тюриком, не зная, как поступить. Такого зеваку на улице увидать всякому приятно, раз человек затылок терзает, значит, его в пару минут облапошить можно. Но на этот раз к Семёну подкатился не продавец залежалых товаров и сомнительных святынь: сушёных мощей и всяческих щепок, стёсанных то с креста апостола Петра, то с копья, коим Георгий змея проводил. К такому народу Семён был привыкши и мигом затылок чесать переставал. Случилось так, что к нему подошёл странствующий проповедник. По внешнему виду узнать его ремесло было не слишком просто: вместо колючей абы, в какую наряжались аскеты всех религий, была на нём арабская галабия, правда, грязная и заплатанная, но говорящая лишь о бедности, а не об аскезе. Однако то, как незнакомец начал беседу, сразу показало, кто он таков.