А война здесь таилась – в Клингородке. Самая ее неприкрытая душа – истерзанная, в обрубках ампутаций, орущая от боли и в бреду, загнившая, умирающая и не желающая умирать.
Опомнившиеся бойцы оттащили тела в угол. Автоматчик еще жил, шарил окровавленной рукой по каменной крошке на полу.
– Я тогда стрелять начал. В подвале, – пробормотал Женька, разглядывая тонированные окна. – Знал, что никак нельзя было стрелять, но когда в башке мутнеть начало, не выдержал. Не боец я, товарищ сержант.
– Так, товарищи младшие лейтенанты. Установка меняется. Поедете в город прямо сегодня. Тут бригада маневрировать собралась, незачем вам под бомбежками вертеться.
– Нет, все нормально, – заверил Женька, радуясь, что мир перестал двоиться.
Кто-то огромный присел сзади, умело прихватил-зажал карабином как рычагом Женькину шею. Ложе, пахнущее смазкой и холодным металлом, начало раздавливать гортань, неумолимо отрывать от бьющегося немца.