Он был не распухший, не в плаще, а в костюме и лицо не отворачивал, – но все равно меня как в колодец макнули. Я застыл, боясь что-то сказать или пошевелиться. Больше всего мне хотелось схватить его или маму за плечи и трясти, бешено, со слюной и соплями, крича: «Что это такое? Что с вами? Зачем вы меня пугаете?»
Только их никто не видит. Может, потому, что не лазит в болота. А может, просто не успевает нырнуть, пока пузыри не лопнули.
Новые линзы покупать не пришлось. Во вторник острота маминого зрения дошла до единицы. То есть до идеального состояния.
И лишь когда Дилька совсем скандально сказала: «Ну ухо болит, пусти, мешаешь!» – я убрал и уронил где-то в стороне будто отсиженную руку. Дилька сразу успокоилась, сказала: «Ой, котик!» – и исчезла.
– Чего? – спросил я, обалдев, глянул на газету и понял, что это она заголовок прочитала. Ну и что? И зачем это все вообще?
И нож был не просто нож, а ключ, чтобы как раз таких ребят активировать. Только последние не годы, а десятилетия – надеюсь уж, что не столетия, – не видела бабка ни ножа, ни вообще никого.