Я бросился бежать к месту приземления парашюта. Казалось — рядом, а бежать пришлось с километр, да не по дороге, а по захламленному валежником лесу, перепрыгивая ямы и ручьи.
Я медленно ехал по полю, объезжая воронки и рытвины, разбросанную разбитую технику, тела фашистов в черных мундирах. Подъехав к нашим позициям, крутанулся между окопами. Бойцы с восхищением поглядывали на тарахтящий трофей. А наперерез уже бежали двое танкистов — из экипажа разбомбленного Т-28. Они махали руками.
— Краснов! На опушку, будешь в охранении. Всем остальным — отдыхать до утра.
— Знамя у меня, — твердо сказал боец, — и теперь я вроде как на посту номер один.
Я осматривал нейтральную полосу — особенно внимательно ту ее часть, что была ближе к немцам, сами вражеские позиции и ближний тыл. На какой-то миг показалось, что увидел блик, причем в кроне одного из деревьев. Если бы блик возник на земле, то это мог быть отблеск перископа артиллерийского наблюдателя или бинокля полевого офицера. Но в кроне?
Все курсанты поразились услышанному. Однако не нам судить о происшедшем. Наверняка у убитых нашли карты, план. А может, и пленного взяли и допросили. Правда, в последнем я сомневался: немецкие парашютисты — люди подготовленные, умелые, с фанатичной верой в своего фюрера. Такие обычно отстреливаются до последнего патрона. Поистине бредовая идея — бросить парашютистов почти в центр Москвы — да здесь же войск полно, НКВД, милиция. А в Кремле — еще и кремлевский полк охраны.