Воевода проследил, как меняется стража у Софийских ворот, настрого предупредил старшего, что, если опять на часах спать будут, он из них ремней нарежет, и теперь ехал ко княжескому дворцу. Владимир велел: «Как с дозором закончишь, зайди доложись, какой бы час ни был». А что докладывать-то? Со вчерашнего дня мало что изменилось, разве вот только печенеги начали понемногу перелезать на правый берег — там, где от Десны отделялся Чорторый, переправилось две тысячи. Улеб, взяв шесть сотен порубежников, до полудня кидался в ворогов стрелами, с сотню потопил, но потом в воду пошла такая сила, что Лют, помня наказ братко Сбыслава, увел своих людей обратно к стану. Степняки его не преследовали, где перелезли, там и встали на ночь. Хуже было на Витичевом броде, ниже Киева, — там через Днепр перешла целая тьма, десять тысяч воинов, зажгли село Мирославское, но дальше тоже лезть не стали, словно ждали чего-то. Калин словно бы не торопился сойтись с русским войском, словно бы дразнил, вызывая дружины напасть на степняков, что уже были на русской стороне. Воеводы, посовещавшись, решили, что сыроядец не иначе хочет выманить из станов дружины, а сам перелезть Днепр напротив Киева и наскоком взять город. Потому решили — оставаться в станах, сторожи удвоить, спать одетыми-обутыми. А бывалые воины и вовсе в кольчугах уснули — пусть лучше грудь давит, да зато можно сразу седло на коня накинуть и в бой идти.