— Двадцать три минуло... — чуть приободрился Сбыслав.
От неожиданности Муромец чуть не задул едва разгоревшийся огонек.
Дружинники молча полезли в седла, Сбыслав же медлил, он смотрел то на убитого им степняка, то на рассыпавшиеся в примятую траву оловянные безделушки и все пытался натянуть рукавицу, и не попадал ладонью. Воеводе случалось видеть смерть в разных обличьях — от меча в бою, от рук катов киевских и ромейских, от ножа и петли безумного волхва, от огня и воды. Но эти сережки, все в пятнах засохшей крови, были почему-то страшнее всего. Он не хотел думать, что сталось с их хозяйкой, но не думать не получалось — перед глазами стояла сестричка, в первый раз надевшая материнские украшения и красовавшаяся перед зеркалом...
— Ну, братко, у тебя служба воеводская, но выкроишь часок — приезжай к нам, — Улеб протянул Якуничу руку. — Ты говорил — я тебе люб, а и ты мне тоже, жаль, в гости звать некуда.
— Эк его, болезного, — покачал головой могучий воин. — Ну, ладно, раз уходите — скатертью дорога.
— Того, — отрезал Бурко. — Распустился ты здесь совсем. Ну, ничего, теперь тебя подтянут. Печенеги неспокойны, это и ежу ясно. От купцов я слышал, появился у них новый царь — хакан то есть, кличут Калином. Ёктыгдык говорил, Обломай от него стоном стонет. Калин всю степь под себя подгреб, кто противостоял — в пыль стер. Таракана на кол насадил за непокорство. И теперь у него под рукой — шесть или семь тем.