Муромец медленно поднялся, обида давила горло.
— За мной, — обернулся к своим людям Улеб и, тронув коня коленями, поехал рядом с княжим дружинником.
— Да я ничего, — смутился тот. — Думал, может, телегу пополам распилить...
Сбыслав молча сел обратно, глядя прямо перед собой. Улеб развалился на бревне, смотрел в киевское небо, и в глазах его ничего, кроме этой синевы, не было. Наконец Якунич собрался с мыслями.
Не в силах ответить, Чурило показал пальцем через плечо. Властелин Руси уставился на крепкую дубовую дверь. Дверь выглядела так, словно ее не раз вышибали изнутри, причем зачастую вместе с косяком. Косяк, похоже, сперва чинили, а потом плюнули, и теперь просто закрепили, чтобы не падал. Тем не менее на двери висел огромный бронзовый замок немецкой работы.
Он снова вспомнил, как вошел в подвал, где томился великий витязь. Хотя, по правде, томиться-то томился, да два-три раза в год вышибал двери, шел по торговым рядам, говорят, в одной рубахе да домашних портах. Сумрачно смотрел то на одну лавку, то на другую, так, что купцы сами подносили узнику яства-пития, и всегда возвращался обратно. До недавних дней Сбыслав, ни разу на Заставе не бывавший, не понимал, что это такое — русский богатырь. Ну сидят на пиру у князя мужи, отдельным столом сидят, местами не тягаются, говорят о своем поют что-то, хорошо поют, гусляров да дудочников перекрикивают. Владимир им через раз ковши вина шлет, что четверо отроков едва несут, по молодости сам потаскал. Ну здоровые мужи, ничего не скажешь, да что особенного, княжая служба слабых не терпит...