Конрад сел за стол, лицо еще больше постарело и осунулось. Большие руки на столешнице вздрагивали. Кровь с разбитых пальцев капала на выскобленные доски.
Он прыгнул, я отодвинулся, нож прошел мимо, а мой кулак саданул его в челюсть. Костяшки пальцев заныли. Профессионал отлетел с запрокинутой головой на три шага, растянулся в пыли. Нож оставался в руке, но глаза были затуманенными. Я сделал пару торопливых шагов, пинком вышиб нож из вялых пальцев. Тот взвился в воздух, блеснул серебристой рыбкой и исчез в зелени кустов, будто нырнул в покрытое ряской болото.
Впереди двигается Сигизмунд, этакая металлическая глыба на блестящем, как тюлень, коне. И сам блестящий и холодный, как морской валун, пролежавший на берегу миллионы лет, омываемый водой дважды в сутки. А у меня через все щели доспехов с чайниковым свистом вырываются струйки пара. Ну, почти со свистом. Я промок до костей, у себя на Тверской уже бы продрог, но здесь в этой железной скорлупе разогрелся так, что, не охлаждай меня дождь…
Сквозь ужасную рану, проделанную топором Гугола, был виден и краешек сердца: весь из тугих жил, слабо дергающийся, пульсирующий, но если все то правда, что я читал в учебнике биологии про жаб, то это сердце будет биться еще сутки. Если не больше.
– Сэр Ричард! – послышался знакомый голос. – Ваша милость!
– Ну да… гм, у нас так почтительно зовут крупных государственных деятелей, что и ночи напролет над картой мира… заботясь, значит, о судьбах подданных… С трубкой во рту и пачкой «Герцеговины-Флор».