— Признаний не будет, — устало сказал я. — Наставник, я не собираюсь отчитываться перед вашим миром.
С веревочкой в одной руке, и ночным горшком в другой, я и вырвался из тюрьмы.
Что-то чудовищное в этом было, противоестественное. Человеку не стоило придумывать фотографии — зная, что порой их приходится жечь. С распахнувшихся страниц на меня смотрели лица — деда, родителей, меня самого, знакомых и незнакомых людей… Вот дед, еще нестарый, на каком-то конгрессе. А вот… надо же… с Даниловым! Совсем молодым, но каким-то сжавшимся, неловким, отводящим от объектива взгляд. Не любил я смотреть старые снимки — а зря.
Через два часа я лежал, зарывшись по горло в снег, и вглядывался в рассветную полутьму. Снег помогал, подсвечивал, делал сооружения впереди четкими, как аппликации на белом листе бумаги.
Я еще раз окинул взглядом аккуратный круг огоньков. Похоже, они что-то ограждали.
— Чего трап не спустил? — спросил он, примеряясь к обрезу люка.