Уже было всё выпито, и напарник, фальшиво повизгивая, за стенкой доскребывал по сусечкам, а наш лейтенант в состоянии слабой рефлексии сидел и мечтал, привалившись к спинке стула, о политинформации, где можно, прислонившись к пиллерсу, целый час бредить об освобождении арабского народа Палестины.
Неделю длилась эта кровавая баня: визг, писк, топот убегающих ног, крики и кровь наполняли теперь матросские ночи, а кровавые следы на палубе вызывали у приборщиков такое восхищение, что Пардону прощалось отдельные мелочи жизии. Пардона на корабле очень зауважали, даже командир разрешил ему появляться на мостике, где Пардон появлялся регулярно, повадившись храпеть в святое для корабля время утреннего распорядка. Он стал ещё шире и лишь лениво отбегал в сторону при встрече с минёром.
После пятого аборта Гришу списали на берег. Некому было сидеть «с дитями».
В ту ночь мы спали плохо. Вой повторялся ещё раз десять, и с каждым разом он становился всё ужасней. Шёл он от воды, пробирал до костей, и вахтенные в ту ночь теряли сознание.
Всё это способствует антисанитарии, не говоря уже об уважении труда своих товарищей.
— Вот, Витя, отныне это твоя судьба! А что будет главным в твоей судьбе?