У него были голубые невинные глаза. Комдива просто трясло, когда он видел этого урода. Он останавливал машину, подзывал его и начинал его драть. Драл он его за всё прошлое, настоящее и будущее. Драл он его так, что перья летели. Драл на виду у всей зоны режима радиационной безопасности, где стояли наши корабли, где была дорога и где были мы с ломами.
— Не надо, — услышал он голос свыше, поднял голову и увидел его, спокойного, в окне, — не надо, — он смотрел на зама чудесными глазами, — оставь её себе, дорогой, я поводил, теперь ты поводи, теперь твоя очередь… — с тем и уехал, а зам с тем и остался.
— Прости, мой одинокий кореш, сатэра, — воскликнул Петя после осмотра; ему стало как-то легко, просто гора с плеч, — что так тебя побеспокоил. Пойду ночевать на лодку, в бидон. Не получилось. Мусинги нужно было на твоей простыне вязать, мусинги. Ну ладно, не получилось. Не очень-то и хотелось.
Комендант долго лил на них из графина с мухами.
— Тот, кто её придумал, давно умер и не успел сообщить, для чего же он это сделал.
— Да вы что? — сказали в тылу и не дали самосвал. И всё-таки он его довез, на попутках, щедро посыпая дорогу поллитрами. На вокзал приехали за двадцать минут до отхода поезда.