Со звоном разлетелись осколки. Кинулся в лицо ледяной ветер; за окном был лес и была ночь, и ещё гладкий нетронутый снег, белая скатерть, давно не помнящая человеческих следов.
— Алана жива и здорова. — Черно нависал над женщиной, как заросшая лесом гора. — Вы напрасно послушали Ретано, который понарассказывал обо мне ужасов и гадостей… А вот эта вещь, — рука его потянулась к Танталь, к тому месту, где пряталась под её плащом серебряная булавка, — откуда?
— Госпожа… Танталь… верёвочка-то… из окна её верёвочка чуть не до земли, я дом обходил, так увидел…
Танталь набрала воздуха, и вправду собираясь что-то сказать, но не произнесла ни звука.
Комедиантам стража была без надобности; в какой-то момент я обнаружил, что стою на подмостках один, аплодисментов не слышно, зато в задних зрительских рядах поблёскивают шлемы местных блюстителей порядка. Голова болела немилосердно; кобыла, честь ей и хвала, не сорвалась с привязи, не перепугалась и не впала в истерику, и у меня появилась возможность втащить девчонку в седло, что я, собственно, и сделал, и хорошо, что стражники нас не догнали, — воображаю, что именно наговорили обо мне комедианты…
— Сама подумай… Есть ли хоть какой-нибудь смысл, что мы бредём вот так… как комедианты? Мне бы не хотелось, чтобы Алана…