Незнакомцу я бы дал лет тридцать, а росту в нем было футов шесть. Двигался он, несмотря на усталость, легко. И мышцы завидные. Порванная рубашка открывала иссеченные шрамами руки и грудь. Лицо его было совершенно лишено выражения. Подойдя к костру, он посмотрел мне в глаза – без улыбки, но и без враждебности.
Мы сели. Я перебрался через борт намного раньше Госпожи и с рассчитанно-мелодраматическим жестом поцеловал землю. Госпожа расхохоталась.
Край Курганья. Кожу под амулетом уже не покалывало. Все фетиши вокруг сердца Курганья сняты. Мертвые покоятся с миром. Сырая земля хватала за башмаки. Я с трудом держал равновесие, прилаживая стрелу на тетиву. Две оставшиеся я сжимал в той же руке.
Паренек хотел завести со мной квазиполитическую дискуссию – почему это мы идем против Госпожи. Я отказался. Я не миссионер, обращениями в свою веру не занимаюсь. Слишком занят самокопаниями и самоуглублениями. Может, Ворон ему объяснит, когда Гоблин и Одноглазый приведут его в чувство.
Я направился на юго-запад, к утесам. За западной тропой я спрятался в роще неподвижных бродячих деревьев. Вылез я только после темноты и пошел в Дыру, раздумывая, что же случилось с моими спутниками.
– Не видел, – прожестикулировал Одноглазый.