— Ты катайся, — прокричала Ингеборга, — а я посижу немного! Что-то я устала! Я вот тут на лавочке посижу!
Сгорбившись, Степан сидел на краю и тер, тер лицо. Он был уверен, что если перестанет тереть, то обязательно заплачет, и это будет означать конец всей его жизни. Последний раз Павлик Степанов плакал в детском саду, когда воспитательница прогнала его с деревянной, ярко раскрашенной лошадки.
И еще чем-то пахло. Чем-то таким, отчего у него вдруг стало пусто и гулко в животе и показалось, что он немедленно умрет, если не съест этого… что так пахнет.
Игорю Никоненко было тридцать четыре года. Из них последних лет… сколько же?.. да, пожалуй, десять он работал там, где работал. Ничего он не приобрел на этой своей работе — ни богатств, ни знатности, ни счастья, — зато научился отлично разбираться в людях.
Все разговоры о Джеке Лондоне и о том, кто должен и кто не должен вызывать жалость, — просто демагогия. Он с самого начала знал, что именно ей скажет, как знал и то, что нападение — лучшая защита. Он просто дал ей понять, что как учитель она ровным счетом ничего собой не представляет, и сделал это просто виртуозно.
Степан тяжелой рысью сбежал с шаткого крылечка, оглядел свое хозяйство — ему показалось, что митингующих у сетки явно прибавилось, однако массовика-затейника Леонида Гаврилина он среди них не заметил. Один «КамАЗ» с цементом разгружался, второй ждал своей очереди. Кран не правдоподобно медленно, так, что хотелось его поторопить, тащил бетонный блок, земля под ногами чуть вздрагивала от ударов — на той стороне котлована забивали очередные сваи. Скорее всего там должен быть Петрович. А Черный где может быть?