— Ви есть как шуствовать себья, саревиш? — на сильно ломаном русском спросил у меня немец.
— А ничего, осударь. Целых сорок ден меня на порог евойного царского дворца не пущали. А на сорок первый я-де разгневался, молвил, что мой царь такого обращения не потерпит и тех, кто его в трудную годину так подло обманул, не простит, после чего собрался и двинулся сюда.
— Ой, не бросайте нас, вой царевичевы! — заголосила какая-то баба.— Ой, а ну как налетят на нас снова тати по-ганыя…
— Вон этот,— я кивнул на валявшегося Жиряя,— покушался на меня. Кистенем ударить хотел. А двое его подручных в этот момент слугу моего дубьем прибить хотели.
— Это, значит…— неловко обратился ко мне стрелецкий десятский,— тут вот оно какое дело, царевич,— сразу давая понять, что нас остановили не просто так и что я узнан.— Грамота нам из Москвы пришла… Насчет тебя то есть… От самого государя.— Он смущенно кашлянул.— Так ты бы обождал тут… Пока боярин не подъедет… Который эту грамоту тебе зачитать должен.
Меня взгромоздили на коня и рысцой провезли до самой большой палатки в лагере, после чего буквально заволокли внутрь.