Железячно громыхнул остывший за ночь мотор, лязгнула негромко коробка где-то снизу, машина покатила.
Дрика выложила на импровизированный столик из доски, лежащей на двух коробках, галеты и банку клубничного джема, после чего мы выслушали очередную тираду Сэма о тупых европейцах – у нас в запасах вообще не было арахисового масла. На этот раз он даже не поленился встать и сходить в свой жилой прицеп, вернувшись с початой банкой, которую он выставил рядом с джемом и решительно полез в нее ножом. В воздухе запахло поджаренными орехами.
Пусто, гулко, темно. Машины стоят полуразобранные и какие-то заброшенные, прямо по ним чувствуется, что люди за ними уже не вернутся. Никто не привинтит на место окрученные детали, никто не сядет в кабину, чтобы проверить качество ремонта. Вот так – конец всем трудам и забвение. А жалко как-то, вот ей-богу.
Преподобный, не чинясь, налил в два стакана, набитые доверху льдом, хрустально-чистой воды и подвинул стаканы нам.
Беснование толпы затухало. Преподобный обратился к ним с краткой и уже не столь вдохновенной речью, а затем люди стали расходиться, какие-то сонные, вялые и словно пресыщенные зрелищем. Жертвоприношение состоялось.
– Спасибо, запомню, – более чем искренне сказал я.