– В ноябре тринадцатого года в Стокгольме, ещё до каторги и ссылки.
– Зря вы барствуете, товарищ Незабудка, – сказал Тыжных, хищно поглядывая на серый советский пролетарский зельц, который был вообще не похож на правильный буржуйский зельц. – Кушайте, он очень полезный. А вам нужна питательная энергия. Нам в дорогу собираться ещё.
– Эх вы, товарищ Катя, – улыбнулся Свирид, – а ещё эсерка, бомбистка. Совсем забыли конспирацию. Они ж выяснят, кто с ним был. Я так думаю, что для них это раз плюнуть.
В трубке наступила тишина, почти тишина. Где то далеко, кажется, кто то разговаривал. А товарищ Аджания сжался, и закостенел как покойник, уменьшил кровообращение, чтобы снизить волнение, и превратился в слух. Прилипнув головой к трубке, он взывал про себя к справедливости мироздания. И, кажется, мироздание было милостиво к нему. Несмотря на самое раннее утро, трубку взял САМ.
Но увидев серьёзные физиономии вошедших, он понял, что хороших новостей ему придётся ещё подождать.
– Да откуда мне знать, кто он. Рыжий он, крепкий, в кожанке и фуражке ходит, авто водит, – сквозь зубы и превозмогая боль говорил Ефрем, – отпустите, вы ж мне руки уже порвали все.