– Тадек написал с фронта: «Скоро увижу Маршалковскую!» А потом пришла похоронка, – рассказывала бабушка.
– Эй, хозяйка, погоди! Слышь, что скажу… Там, на улице, смотри в оба. Она тебя ждет.
В зеркальном стекле витрины я увидела свое отражение – и не узнала себя в белой маске со стиснутым в линию ртом и прищуренными как от ветра глазами. Генке не сказала ничего: он и так казнил себя за то, что поддался соблазну. Ему, с его характером, было невыносимо знать, что он дал себя провести. Если сейчас приняться выяснять, кто первый сказал «э» и кто виноват больше, положение станет совершенно невыносимым. Что бы с нами ни было, мы вместе. И выползти из этой ситуации можем только вместе.
Я доковыляла до сумки, с трудом расстегнула «молнию», негнущимися пальцами достала полотенце и принялась яростно растираться – до тех пор пока кожа не стала гореть. Потом натянула все теплые вещи, которые взяла с собой, доверху застегнула молнию ветровки и принялась методично наливаться какао. После третьей чашки я смогла сообразить, что надо выбираться отсюда на шоссе, вызывать такси и домой – в горячую ванну. Кое-как застегнув сумку, я повесила ее на плечо и заковыляла, затем с трудом потрусила, потом побежала в сторону шоссе, блаженно ощущая, как отогревается тело. Некогда болеть, время работает не на меня, и его все меньше и меньше…
Клапан вместе с позеленевшим замочком просто отвалился. Я открыла саквояж – в нем лежали свертки из темных полуистлевших тряпок. Преодолевая брезгливость, развернула верхний сверток, и под солнцем блеснуло потемневшее, покрытое патиной серебро – столовые ложки, щипчики для сахара, что-то еще… Во втором отделении саквояжа оказалась банка – довольно большая тяжелая банка, покрытая слоем воска или стеарина и изъеденная ржавчиной там, где этот слой отвалился. На банке выпуклая монограмма «ЖБ».
Роман уже забыл обо мне, вновь погрузившись в деловую суету. Ничего другого и ожидать не стоило. Я свое дело сделала, а ему дорабатывать тяжелое дежурство, тащить на себе груз ответственности за все, что здесь происходит.