Очень хотелось в ответ нахамить. Но я сдержался, лишь вдохнул поглубже и, пока воздух омывал легкие, схватил первый пришедший в голову кватернион и сконвертировал его в матрицу. Полегчало.
– Вот, – кивнул мне дядя Вадим, – вот так. В мире стало больше на одного самого счастливого ребенка.
– Есть три группы осведомленных о ленинградском сюжете, – все так же тихо продолжил Колби. – Первая – политический Вашингтон: те, кому положено знать суть разведданных. Для них все эти утечки оттуда – игра Кремля. «Голуби» усматривают в происходящем знак того, что Советы умнеют, а значит, становятся более договороспособными. Другие, те, на кого мы ориентируемся в окружении Ронни, обескуражены резко возросшей стратегической связностью в действиях Кремля – это выбивает фундамент из-под их тезиса о неспособности советского руководства разглядеть окно возможностей.
И столько в том «не пущу» было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейн-сёрфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и дальше, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой – через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы стал этим заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?
За моей спиной негромко, но многозначительно кашлянули. Я повернулся к Софье. Было видно, что стоит она из последних сил.
– Я буду с тобой, – шепнула, вся светясь, мне на прощанье.