– Самым деше-о-овым, – с обидой протянула я. – И но-о-овым… А на этом кровь еще не везде обсохла. И ты – намного страшнее и жутче, чем те два полудурошных инкуба, которые пытались научить меня наслаждаться болью.
– Ты – моя. Никто и никогда не посмеет к тебе прикоснуться. Никто и никогда не назовет тебя своей. Ты – только моя женщина, Ри. Моя добыча. Отныне и навечно. Я решил.
– Знаешь, – сказал он спустя некоторое время, – мне кажется, ты напрасно переживаешь. Да, дыхание очень редкое, пульс я почти не прощупываю, но постоянно вырабатывающаяся благодать – это признак достаточно активных процессов, которые с ним происходят.
Приводить Ваську в чувство нам пришлось вчетвером и до самого утра. Мы – это растрепанная и перемазанная в земле я, нутром почуявший беду ангел, примчавшаяся на наши крики Улька и уже успевший к тому времени заснуть оракул, которого мы безжалостно разбудили, когда заволакивали беспамятного оборотня в их общую комнату. Разобиженный Шмуль высунуть нос из соседней не пожелал, но звать его мы не стали – наверняка мелкий перестарался с мухоморовкой и теперь дрых без задних ног.
Да. Когда рядом нет цветов боли и крови, мне легче. Но с чего это он озаботился моим комфортом?
Они все еще смеялись, когда вокруг меня ярко полыхнули линии демонического круга. Смеялись, когда меня изломало дикой болью, раскладывая на крохотные, не крупнее пылинки, кусочки. Но, уже истаивая в первородном, обжигающем пламене Преисподней, я почувствовала, как шевельнулся во мне придавленный магией ритуала Свет, и с наслаждением услышала истошный, полный ужаса и бесконечной боли визг вампирши, которому вторил быстро нарастающий рев попавших под мое благословение темных.