Точно знал Деев: не проходила мимо такая бурка и голова седокудрая не проплывала – а вот же, пожалуйста, стоит Яблочник в храме в самом первом ряду. А полковой священник уже раздает свечи для грядущей молитвы, уже машет по-хозяйски кадилом во все стороны, наполняя вагон сладким духом ладана. Казаки передают свечи друг другу, и кто-то, по ошибке или с умыслом, протягивает одну Дееву.
Он прошелся по деревянному перрону – не нашел, что искал. Оглядел все скамейки станционного сквера – и там не нашел. А заглянул в домик ожидания – и обнаружил: баба, дебелая и рыхлая как стог, с молодым еще и гладким лицом; спереди топорщатся могучие груди, позади переметный мешок, на руках – сверток с младенцем. Сидит угрюмо меж людей и качает молчащее дитя – монотонно, будто зерно толчет; не озирается, не выглядывает никого – видно, странствует без мужа.
Говорить уже не мог, и петь не мог, и дышал, как раненое животное, с ревом и свистом. А стоять и держать на руках эту женщину – мог. И стоял – минуту, или десять, или сто, – пока горло перестало жечь и губы вновь научились произносить слова.
Зачем говорил ей то, что она заранее отвергала? Но сейчас, когда обман раскрылся, почему-то стало очень важно сказать правду – и не просто сказать, а достать из себя сокровенное.
– Мама, – повторил настойчиво, выползая из-под занавески к пыльным инспекторским сапогам.