Дед сидел, откинувшись на диванную спинку и прикрыв глаза. Он был так огромен, что занимал собою едва ли не все купе, и Деев жался в уголке дивана, боясь ненароком задеть гостя. Оба сжимали в руках кружки, полные невыпитого чая, – кипяток остывал, но исчезающее тепло входило в их ладони и оставалось там.
– На кудыкину гору! – откликнулось с третьей. – По кривому забору!
Но рыжая армия велика. Откуда ни возьмись – лиса, что по оставленной деревне шастала. Красная шерсть дыбом, а глазищи – белые, как у лежачих перед смертью. Против такой пулемет нужен, да побольше. Выкатился тот пулемет: лентой с патронами трясет, железную струю выплевывает. И лису – в пух!
Вторая чаша весов также полнилась, но медленно и скудно. Улыбки, ласковые слова, красота речного заката – разве могло это перевесить пожар из хлеба или рев катеров, рассекающих человеческую плоть? Чаша добра и радости всегда оказывалась неизмеримо легче.
Она выцепила из кармана пенсне, насадила на нос и пару секунд изучала детскую толпу сквозь окуляры. А затем подобрала юбку – нелепым старомодным жестом, какой встретишь разве что в кино, – и пошла по ступеням вниз.
Дважды видел вдали яркую синюю гладь – добежать до воды так и не сумел, оба раза терял из виду.