Решил вот что: еще сутки провести на харчах в зиндане, собирая силы, а следующим вечером – бежать. Притаившись у входа, дождаться стука засова, а едва приоткроется дверь – нырк в щель. Постараться не сбить старуху с ног, чтобы не навредить. Охранника с ружьем наоборот – сбить. Самому утекать в первую же попавшуюся подворотню, а уж дальше – куда ноги вынесут.
И другие тела рядом – тоже детские. Второе, третье… четвертое… девятое. Девять детей…
Рядом с ней он чувствовал себя мальчишкой. И дело было даже не в чудаковатых ее ответах и не в приметах возраста, что яснее проступали от долгой дороги: морщинки у глаз, белые пряди в косах. Жила в ней какая-то могучая и мягкая сила, которая подчиняла и строптивое пацанье, и глупыша Мемелю, и даже старика фельдшера.
Всех, кто являл признаки болезни: рвоту, бурление и недержание в кишках, – немедля отправляли в лазарет. Клали на нижние лавки: заболевшие то и дело срывались с мест и вываливались из вагонов на улицу по нужде – бесконечно лазать по нарам вверх-вниз было невозможно. В каждой нижней полке старательный Мемеля прорубил отхожую дырку и под каждую такую дырку насыпал песка и сухой травы, чтоб сподручнее было убирать грязь, – фельдшер опасался, что скоро у больных не останется сил на пробежки.
Грызу всё: щучьи головы, желуди, борщевку. Дикий бурак, пустые ласточкины гнезда. Улиток с ракушками, раков живьем. Зубы есть потому что. Яичную скорлупу, копыта и шишки. Зубы крепкие потому что. Грызу ногти и закапываю их в землю. Грызу кожу вокруг ногтей и глотаю. Вшей – не глотаю: невкусные. Кровь со ссадин тоже не глотаю – зализываю. Еще лижу смолу с елей и сосен, росу сладкую с клевера. Речные камни, если красивые, – красоту люблю. Палки из муравейника сосу и муравьиных королев.
– Не больно-то и хотел. Мы теперь, комиссар, до таких краев добрались, где ты мне больше не указ. Хочешь – жалуйся: хоть сусликам в Голодной степи, а хоть ящерицам в аральских песках.